Твитнуть
Анатолий Стреляный
КУСТОРЕЗЫ
После института Волошин вернулся в свою школу учителем истории и долго чувствовал себя в безопасности, потому что быстро менявшиеся директора не успевали к нему присмотреться. Потом директрисой уверенно стала его бывшая ученица Лучанинова и спустя два года, сославшись на мнение родителей его учеников, предложила ему уйти.
Ушёл он через дорогу в дворники-кусторезы медицинского городка с его по-советски безразмерной, хорошо озеленённой территорией. Кусторезом он назвал себя сам.
На место Волошина Лучанинова взяла его бывшего ученика Лукаша, выпускника харьковского пединститута. Через три года она тем же способом избавилась и от него. По примеру своего учителя, он захотел стать кусторезом, только во дворе своей же школы, тоже безразмерном. Как ни странно, Лучанинова пошла ему навстречу.
С тех пор по работе и просто так Волошин и Лукаш стали вместе проводить обеденное время то на одном подворье, то на другом. Они были одного роста, чуть выше среднего, не толстые, оба слегка кудрявые. Волошин после перехода в кусторезы отпустил усы, Лукаш, в свою очередь, не только усы, но и бороду. Нередко вокруг скамейки, на которой они что-нибудь умеренно попивали, собирались старшеклассники, если это было в школьном дворе, или гуляющие больные, если в больничном.
Сколько я мог убедиться, оба ни при ком и, видимо, между собой никогда не говорили ни о школе, ни о своём селе (пгт), ни о районе, области, ни даже о стране. На мои вопросы о Лучаниновой почему она от них избавилась, они пожимали плечами: «Ну, она так решила». Ни тот, ни другой никуда на неё не жаловались.
Впрочем, не только мне, но любому интересующемуся стало бы всё понятно, стоило только перекинуться парой слов с нею самой, да просто посмотреть на неё. Дородная, но подтянутая, с короткой, почти мужской причёской; очень ясные голубые глаза смотрят на вас и на всё так прямо, что трудно представить себе, что она может их от чего-нибудь отвести. Уже всё поняв, я всё же как бы мельком поинтересовался у неё, почему эти историки предпочли работу на свежем воздухе выступлениям перед юной публикой, особенно в старших классах, где уже выделяются почти готовые невесты, что не может, мол, не вдохновлять учителя-мужчину. «По требованию родителей», сказала она, не пожелав заметить мою глупую шутку.
В общем, я мог бы особо не ухищряться достаточно было послушать, о чём они толкуют между собой, кто бы при этом ни присутствовал. Только об одном о своём предмете, об истории. Ну, разве ещё о насаждениях на закрепленных за ними территориях, о травах и цветах. Из исторических тем загадки разных стран и народов, эпох и периодов. С особым увлечением о роли личностей в истории. Много о Петре Первом: почему Сергей Соловьёв настаивал, что этот царь был гений, а Лев Толстой что исчадие ада и никчема. О Мазепе почему о нём написал целую поэму Байрон и по ней в Лондоне была поставлена драма с участием отчаянной наездницы и актрисы, американки Менкен, последней из бесчисленных подружек ненасытного Дюма-старшего («Три мушкетёра»), а в отечестве даже Костомаров облил Мазепу грязью в отдельной книге.
Шлюх и шлюшек славного потомка чёрной рабыни по их-то многословным именам! Лукаш, кстати, знал, как мне казалось, лучше, чем тот сам.
Наблюдая, как увлечённо эти кусторезы витают в облаках исторических времён, я однажды подумал, что они и впрямь не понимают, почему с ними произошло то, что произошло.
- Ребятки! сказал я этим мужикам, один из которых был уже почти пенсионером. Ну как же вы не уразумеете, почему она вас прогнала? Она бывала на ваших уроках? Бывала, это её работа. Она видела, что вы не просто что-то там бубните, а наслаждаетесь своими выступлениями и класс вам чуть ли не устраивает овации? Видела. И как она могла это терпеть она, которая тоже кончала истфак? Вы сами признаёте, что она безупречна как правительница. Легко ли было ей сознавать, что есть кто-то лучше, чем она, хотя бы в одном отношении?
Как руководитель она действительно являла собой исключение. Не брать взяток, не допускать никаких поборов с родителей, ничего не позволять себе вне правил это, как говорится, надо уметь. Это с одной стороны. А с другой безупречная типичность. Знать только то, что проходила в институте, не иметь настоящего понятия, что такое педагогика к школьникам она была спокойно-равнодушна, как и они к ней
- Да и вы, сказал я «ребяткам». Ну, какие вы педагоги? Вы скорее артисты. Педагогов в этой части света никогда не было, одни начальники. Чуть не забыл: она знала, что у каждого из вас есть домашняя библиотека?
- Вся школа знала, сказал Волошин.
- Вот! В этой части света не было и теперь уже не будет школы, в которой мог бы долго удержаться учитель с домашней библиотекой.
- Вы знаете жизнь, улыбнулся Волошин.
- А что же мне ещё знать? откликнулся я польщённо.
По тому, как они меня слушали, я увидел, что всё мною говоренное они знают лучше меня. То, что они один за другим молча подчинились её решениям это была не безропотность. А что можно было сделать? Потребовать собрать родителей? Доказывать, что ты что-то умеешь? Кому? Каким экспертам? Привязанность детей? Это скорее минус с известной точки зрения. Им было тяжело об этом всём не только говорить, но просто думать. Забыть. Forget it!
В июле Лукаш сбрил усы и бороду и шёл в армию. В последнюю нашу втроём встречу он сказал, что в нём борются два чувства. Первое гнев украинца на врага, второе жгучий интерес к новой исторической эпохе да, эпохе, если она всё-таки наступает! Стыдно, говорил, признаться, но интерес побеждает и гнев, и даже тревогу. Неужели это может быть, что Запад решился-таки поставить, наконец, Россию на место?!
- Ты только не говори об этом в окопах, если там окажешься, сказал Волошин.
- О чём? не понял Лукаш.
- Ну, о том, что интерес в тебе преобладает над гневом и даже тревогой. Тебя не поймут.
В сентябре Лукаш был возвращён на родину в гробу. Перед отправкой на кладбище гроб в зарытом виде постоял во дворе школы, перед главным входом. Людей было немного, всё походило на обычное мероприятие. Первой взяла слово Лучанинова. Из её речи следовало, что хоронят не какого-то кустореза, а полноправного учителя, Историка с большой буквы. По ней было видно, что она совершенно искренна. Больше того, мне показалось, что так были настроены во всяком случае, пока она говорила и все присутствующие, включая старшеклассников. Никто, слушая её, не пожал плечами, не переглянулся с рядом стоящим. Все были согласны с нею, что покойный, как никто, был на своём месте, оставил о себе хорошую память, потому что успел внести в умы и души юного поколения то-то и то-то, а школа будет с благодарностью носить его имя.
Первой Лучанинова взяла слово и потом, на поминках. Общий разговор там был обычный, не громкий и не злой в основном, о воровстве и неспособности «слуг народа». Когда расходились, я попробовал заговорить с Лучаниновой на эту тему. Служебная честность, сказал я качество врождённое, это дар божий, редкий дар, редчайший, во всяком случае, здесь, в Украине, поэтому таким людям следовало бы занимать видные места на таможнях, в полиции, в налоговых службах, в судах. Там их истинное призвание!
- Я знаю своё призвание, сухо ответила она на мой намёк. Моё призвание школа.
И куда они могли от неё уйти? В другую школу в своём районе? В другой район, да хоть и область? Чтобы что? Чтобы вскоре услышать от очередной директрисы про мнение родителей учеников? И как уйти, если здесь у тебя семья, усадьба, сорок одна сотка огорода, сад! Взять семью и поселиться в какой-нибудь брошенной хате на новом месте, чтобы, не успев обустроиться, опять куда-то собираться?
©Анатолий Стреляный
КУСТОРЕЗЫ
После института Волошин вернулся в свою школу учителем истории и долго чувствовал себя в безопасности, потому что быстро менявшиеся директора не успевали к нему присмотреться. Потом директрисой уверенно стала его бывшая ученица Лучанинова и спустя два года, сославшись на мнение родителей его учеников, предложила ему уйти.
Ушёл он через дорогу в дворники-кусторезы медицинского городка с его по-советски безразмерной, хорошо озеленённой территорией. Кусторезом он назвал себя сам.
На место Волошина Лучанинова взяла его бывшего ученика Лукаша, выпускника харьковского пединститута. Через три года она тем же способом избавилась и от него. По примеру своего учителя, он захотел стать кусторезом, только во дворе своей же школы, тоже безразмерном. Как ни странно, Лучанинова пошла ему навстречу.
С тех пор по работе и просто так Волошин и Лукаш стали вместе проводить обеденное время то на одном подворье, то на другом. Они были одного роста, чуть выше среднего, не толстые, оба слегка кудрявые. Волошин после перехода в кусторезы отпустил усы, Лукаш, в свою очередь, не только усы, но и бороду. Нередко вокруг скамейки, на которой они что-нибудь умеренно попивали, собирались старшеклассники, если это было в школьном дворе, или гуляющие больные, если в больничном.
Сколько я мог убедиться, оба ни при ком и, видимо, между собой никогда не говорили ни о школе, ни о своём селе (пгт), ни о районе, области, ни даже о стране. На мои вопросы о Лучаниновой почему она от них избавилась, они пожимали плечами: «Ну, она так решила». Ни тот, ни другой никуда на неё не жаловались.
Впрочем, не только мне, но любому интересующемуся стало бы всё понятно, стоило только перекинуться парой слов с нею самой, да просто посмотреть на неё. Дородная, но подтянутая, с короткой, почти мужской причёской; очень ясные голубые глаза смотрят на вас и на всё так прямо, что трудно представить себе, что она может их от чего-нибудь отвести. Уже всё поняв, я всё же как бы мельком поинтересовался у неё, почему эти историки предпочли работу на свежем воздухе выступлениям перед юной публикой, особенно в старших классах, где уже выделяются почти готовые невесты, что не может, мол, не вдохновлять учителя-мужчину. «По требованию родителей», сказала она, не пожелав заметить мою глупую шутку.
В общем, я мог бы особо не ухищряться достаточно было послушать, о чём они толкуют между собой, кто бы при этом ни присутствовал. Только об одном о своём предмете, об истории. Ну, разве ещё о насаждениях на закрепленных за ними территориях, о травах и цветах. Из исторических тем загадки разных стран и народов, эпох и периодов. С особым увлечением о роли личностей в истории. Много о Петре Первом: почему Сергей Соловьёв настаивал, что этот царь был гений, а Лев Толстой что исчадие ада и никчема. О Мазепе почему о нём написал целую поэму Байрон и по ней в Лондоне была поставлена драма с участием отчаянной наездницы и актрисы, американки Менкен, последней из бесчисленных подружек ненасытного Дюма-старшего («Три мушкетёра»), а в отечестве даже Костомаров облил Мазепу грязью в отдельной книге.
Шлюх и шлюшек славного потомка чёрной рабыни по их-то многословным именам! Лукаш, кстати, знал, как мне казалось, лучше, чем тот сам.
Наблюдая, как увлечённо эти кусторезы витают в облаках исторических времён, я однажды подумал, что они и впрямь не понимают, почему с ними произошло то, что произошло.
- Ребятки! сказал я этим мужикам, один из которых был уже почти пенсионером. Ну как же вы не уразумеете, почему она вас прогнала? Она бывала на ваших уроках? Бывала, это её работа. Она видела, что вы не просто что-то там бубните, а наслаждаетесь своими выступлениями и класс вам чуть ли не устраивает овации? Видела. И как она могла это терпеть она, которая тоже кончала истфак? Вы сами признаёте, что она безупречна как правительница. Легко ли было ей сознавать, что есть кто-то лучше, чем она, хотя бы в одном отношении?
Как руководитель она действительно являла собой исключение. Не брать взяток, не допускать никаких поборов с родителей, ничего не позволять себе вне правил это, как говорится, надо уметь. Это с одной стороны. А с другой безупречная типичность. Знать только то, что проходила в институте, не иметь настоящего понятия, что такое педагогика к школьникам она была спокойно-равнодушна, как и они к ней
- Да и вы, сказал я «ребяткам». Ну, какие вы педагоги? Вы скорее артисты. Педагогов в этой части света никогда не было, одни начальники. Чуть не забыл: она знала, что у каждого из вас есть домашняя библиотека?
- Вся школа знала, сказал Волошин.
- Вот! В этой части света не было и теперь уже не будет школы, в которой мог бы долго удержаться учитель с домашней библиотекой.
- Вы знаете жизнь, улыбнулся Волошин.
- А что же мне ещё знать? откликнулся я польщённо.
По тому, как они меня слушали, я увидел, что всё мною говоренное они знают лучше меня. То, что они один за другим молча подчинились её решениям это была не безропотность. А что можно было сделать? Потребовать собрать родителей? Доказывать, что ты что-то умеешь? Кому? Каким экспертам? Привязанность детей? Это скорее минус с известной точки зрения. Им было тяжело об этом всём не только говорить, но просто думать. Забыть. Forget it!
В июле Лукаш сбрил усы и бороду и шёл в армию. В последнюю нашу втроём встречу он сказал, что в нём борются два чувства. Первое гнев украинца на врага, второе жгучий интерес к новой исторической эпохе да, эпохе, если она всё-таки наступает! Стыдно, говорил, признаться, но интерес побеждает и гнев, и даже тревогу. Неужели это может быть, что Запад решился-таки поставить, наконец, Россию на место?!
- Ты только не говори об этом в окопах, если там окажешься, сказал Волошин.
- О чём? не понял Лукаш.
- Ну, о том, что интерес в тебе преобладает над гневом и даже тревогой. Тебя не поймут.
В сентябре Лукаш был возвращён на родину в гробу. Перед отправкой на кладбище гроб в зарытом виде постоял во дворе школы, перед главным входом. Людей было немного, всё походило на обычное мероприятие. Первой взяла слово Лучанинова. Из её речи следовало, что хоронят не какого-то кустореза, а полноправного учителя, Историка с большой буквы. По ней было видно, что она совершенно искренна. Больше того, мне показалось, что так были настроены во всяком случае, пока она говорила и все присутствующие, включая старшеклассников. Никто, слушая её, не пожал плечами, не переглянулся с рядом стоящим. Все были согласны с нею, что покойный, как никто, был на своём месте, оставил о себе хорошую память, потому что успел внести в умы и души юного поколения то-то и то-то, а школа будет с благодарностью носить его имя.
Первой Лучанинова взяла слово и потом, на поминках. Общий разговор там был обычный, не громкий и не злой в основном, о воровстве и неспособности «слуг народа». Когда расходились, я попробовал заговорить с Лучаниновой на эту тему. Служебная честность, сказал я качество врождённое, это дар божий, редкий дар, редчайший, во всяком случае, здесь, в Украине, поэтому таким людям следовало бы занимать видные места на таможнях, в полиции, в налоговых службах, в судах. Там их истинное призвание!
- Я знаю своё призвание, сухо ответила она на мой намёк. Моё призвание школа.
И куда они могли от неё уйти? В другую школу в своём районе? В другой район, да хоть и область? Чтобы что? Чтобы вскоре услышать от очередной директрисы про мнение родителей учеников? И как уйти, если здесь у тебя семья, усадьба, сорок одна сотка огорода, сад! Взять семью и поселиться в какой-нибудь брошенной хате на новом месте, чтобы, не успев обустроиться, опять куда-то собираться?
©Анатолий Стреляный
Комментарий