Стихи известные и не очень...

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Кто бы вспомнил о нас, если мы с тобой были бы живы?
Кто бы, всё переврав, наши тайны с тобой рассказал?
Вечность все распрямит: серпантин и стальные пружины,
только вечность поймёт, кто из нас с тобой всё-таки прав.

Кто бы смог разглядеть, что за нашими веками скрыто,
если наши глаза нараспашку и смотрят, смеясь?
Кто бы вспомнил о нас, если мы и не были забыты?
А когда нас забудут — найдётся ли помнящий нас?

Знаю, что не споют о любви с тобой нашей романсов.
Не напишут стендап и наверно не сложат стихов.
Мир не знает других столь же дико везучих засранцев:
чтобы в лучших друзьях отыскались и дом и любовь.

Мир не знает таких двух влюблённых в него идиотов:
он нас бьет, мы встаём, и смеясь продолжаем идти
босиком по гвоздям на войну, смертный бой и работу,
наслаждаясь тем фактом, что мы друг у друга в плену.*

Быть пленённой тобой — это счастье сквозь тернии к звёздам.
Это значит, расти над собой и с тобой каждый день.
Мне порой даже кажется, ты для того и был создан:
чтоб во мне убивать нежелание к росту и лень.

Ты в плену у меня, и ты вынужден действовать в рамках
этих правил, что я для чего-то для нас создаю.
Но я думаю, мы непременно окажемся дамках:
если пешки мы, то мы сто лет, как на самом краю.

И мы выйдем за край. Мы сломаем любые границы.
Но пройдя рубежи ты моей не отпустишь руки.
И сотрутся из памяти наши счастливые лица,
но мы будем смеяться с любой сохранённой строки.

Мы останемся здесь в тех деревьях, что мы посадили.
В наших правнуках и незнакомых нам правнуках их.
И останется в вечности всё, что с тобой мы любили.
Даже если сметёт она начисто лучший мой стих.



=====================================
*
Именно так (без рифмы) и написано
в копируемом мной оригинале.
Вполне возможно что это просто опечатка
(что какие-то слова нужно поменять местами),
но других (более правильных) вариантов
в интернете я пока что не нашёл.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Давай считать хорошими приметами
любые бытовые неурядицы.
И в мухах, перемешанных с котлетами,
искать и находить сплошные радости.

Давай не прятать лучшее до праздников.
Копить не вещи, а воспоминания.
Ругать поменьше маленьких проказников,
побольше исполнять им все желания.

Давай, мы будем чуточку волшебники.
Без всяких зелий и волшебных палочек.
И станем жить совсем не по учебникам,
и будем жить совсем не ради галочек,

и будем жить. И точка после этого.
Не завтра, а сегодняшними днями.
Давай считать хорошими приметами
любую вещь, случившуюся с нами.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Если дуют ветра, то лови восходящий поток.
Расправляй свои крылья, взлетай, и лети Маргаритой.
Если любишь стихи — научись их читать между строк.
Между ними обычно бывает всё главное скрыто.

Если ливни, то ты, как земля, их по капле впитай.
Зарядись от них силой, пробей своим темечком почву.
Прорастай, как цветок, и бутоны свои распускай.
А когда прорастёшь, приходи почитать между строчек.

Если снег завалил целый мир и продолжил идти,
потанцуй на нём йодль, следами его разукрасив.
Нет значения, что будет ждать нас потом, впереди.
Смысл в том, чтобы каждый сегодня был светел и счастлив.

Потому, невзирая на ветер, снега или дождь,
выходи из всех комнат. Не бойся наляпать ошибок.
Мы их спрячем потом между строк, так, что их не найдёшь.
Не ломайся, а гнись: ты цветок, значит, стебель твой гибок.

А когда ты устанешь от ветра, дождя и снегов,
ты взойдёшь, прорастёшь, полетаешь, станцуешь все танцы,
приходи. Посидим. Почитаем на кухне стихов.
Приходи почитать между строк. Приходи и останься.

[Вениамин Зорин]

© Мальвина Матрасова

* * *

Ей с детства твердили дурацкое «стерпится-слюбится».
И ей всё терпелось, а «слюбится» виделось в будущем.
За окнами мылась дождём ненавистная улица,
на кухне варились борщи нелюбимому чудищу,
по радио громко кричали ужасную музыку,
а стены в ментальных тисках зажимали обоями.
Чесалось бедро (натирали ажурные трусики).
Терпение всё не хотело сменяться любовями.

Потом ей приснилось, что окна выходят на озеро.
По радио диктор читает Бодлера и Бродского.
Все стены покрашены краской в лиловый и розовый
и выложен пол очень тёплыми мягкими досками.
В удобном белье и футболке с мультяшными мишками
она потянулась и медленно вышла из комнаты.
Там не было чудищ, борщей и чего-либо лишнего,
и солнце по кухне струилось лучами, как золото.

Она улыбнулась, подумав, что вот оно, «слюбится».
Но утро пришло, и обои ей дали пощёчину.
Бедро почесала, пошла размораживать курицу,
погавкалась с чудищем, каждое утро всклокоченным,
включила на полную громкость дурацкое радио,
чтоб «слюбится» сон отогнать этим «стерпится» пением.
Она и не знала, чего это всё было ради.
А вот виноват был во всем афоризм про терпение.
.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Тут, через топь, босиком, а то ба заругает —
«снова по говнам, а я потом чисти ботинки».
Речка Веснянка всегда разливается в мае.
Все остальные — в апреле. В бобровых плотинках
яркими пятнами светится мусорный пластик.
Мусор давно стал обыденной частью ландшафта.
Мальчик идёт босиком через топь и он счастлив
больше, чем сможет ещё раз быть счастлив когда-то.
Мальчик идёт через топь и садится в лодчонку.
Рядом с собой аккуратненько ставит ботинки.
Там, на другом берегу, его ждёт собачонка
с чёрными пятнами возле ушей и на спинке.
Он приплывает и дарит собаке сардельку.
Он незаметно стащил ее после обеда.
Он обещает: увидимся через недельку.
Папа сказал, взял обратно билеты на среду.
Он уезжает счастливый: ну надо же, в город!
Как хорошо, что ботинки совсем не запачкал.
Бабушка плачет — нашла себе, тоже мне, повод.
Хлюпает носом, салфеток истратила пачку.
В городе здорово! Видел машину без крыши,
как в телевизоре. В жизни ещё интересней.
Небо тут ниже, а звезды, наверное, выше,
раз их не видно. В метро очень душно и тесно,
в новой квартире квадратно, просторно и гулко.
Мальчик босыми ногами стучит по паркету.
В чистых ботинках выходит во двор на прогулку.
Не уезжает обратно четвёртую среду.
Не уезжает в четверг. Остаётся в субботу.
Мама во вторник ведёт на знакомство со школой.
Мы, говорит, будем здесь, у отца тут работа.
Да и учеба тут всяко получше, чем в сёлах.
Мальчик сначала скучает, потом привыкает.
Он забывает про чёрные пятна на спинке,
речку Веснянку с плотинками мусора в мае,
бабушку, лодку, холодную топь и ботинки.
Выросли втрое ботинки и стали дороже.
Им не ходить через топь и не плавать на лодке.
Им элегантно блестеть лакированной кожей
и постараться смягчить косолапость походки.
Ездить в салонах авто и топтаться на пьянках
в чем-то похожем на танец. Сидеть в кабинетах.
Май. Как всегда, разливается речка Веснянка.
В прежние рамки вернётся, как водится, к лету.
Берег реки подразмыло почти до ботинок.
Хлюпают детство и топь под босыми ногами.
Он каждый год убегает сюда от рутины.
Чтобы собака, и лодка, и ба заругает.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Мне нужно срочно стать сильнее.
Поверить в пару новых истин.
Всё понемногу осенеет,
прощально машут с веток листья,
ещё чуть-чуть, и станет поздно
светлеть (и утром, и ментально).
Обманчив августовский воздух,
старуха-осень в нем витает,
пока почти совсем бесплотна,
но я и чувствую, и знаю
её до самой подноготной:
она прогонит птичьи стаи,
разденет старую березу,
зальет вселенную дождями.
Я вижу осень, как угрозу.
Как вечность новых ожиданий.

Родиться осенью — насмешка
над той, кто осень ненавидит.
Я вновь лечу из дамок в пешки,
я вновь на календарь в обиде,
распну гвоздями на стене я
за то, что лето он уносит.

Мне нужно срочно стать сильнее,
пока не наступила осень.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Бегут обычно не куда-то.
Бегут, как правило, «оттуда».
От сапогов и автоматов.
От звона бьющейся посуды.
От визга пса. От пьяных криков.
От тишины пустой квартиры.
От вздыбленных обойных стыков
и вечно занятых сортиров.

Бегут, пути не разбирая.
Бегут сквозь ночь, снега и ветер.
И не жалея оставляют
там, где «оттуда», всё на свете:
недорассказанные сказки,
недотанцованное танго,
недорастраченные краски,
недоистрепанные флаги.

Давай за них подорасскажем
всем им счастливые финалы,
где будет солнце, море с пляжем,
чтоб на банты там флаги рвали,
и чтобы в ярках красках мира
был каждый новый день, как чудо.

Давай им проведём пунктиром
маршрут в «туда» из их «оттуда».

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Она говорила, что любит Эмира Кустурицу.
Она разбиралась в хамонах и бри с пармезанами.
Но вечером в пятницу ела копчёную курицу
у телека под дивидишку с киношкой Рязанова.

Она говорила, что любит октябрь и Чехию.
Что нравится курс декупажа в дизайнерском колледже.
Но каждый июнь она быстро и радостно ехала
окучивать грядки на даче в селе под Воронежем.

Ей нравилось быть безупречной, немного загадочной,
чтоб все ее знали такую: летяще-манящую.
Носила широкую юбку, и там, между складочек,
надёжно скрывала от взглядов себя настоящую.
Ей нравилось быть не собой, так не больно проигрывать.
И жизнь, как кино, прокрутить можно запросто заново.
Что дома бардак и пижама с мультяшными тиграми
она никогда ни за что никому не сказала бы.

Боялась открыться, и все ее знали закрытую.
Сухую, холодную, жесткую и безупречную.
И лошадь под принцем асфальт разбивала копытами,
спеша захватить с собой эту прекрасную женщину,
но ей не хотелось ни принцев, ни замков, ни лошади,
ни бри с пармезанами, ни октября и ни Чехии.

Вот рыцарь ее, рвёт тюльпаны из клумбы на площади,
он топает к ней, он гремит и сверкает доспехами.
Вот он поднимает забрало, щетина клокастая
коснётся щеки её, в сердце уколет зудящее,
и тут она станет, но вам не расскажет, что счастлива,
ведь он сквозь все маски увидит ее настоящую.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Вчера он видел, как лежал птенец
под деревом. Сегодня видел птицу.
И нет ещё пока таких сердец,
которые могли бы не разбиться
от криков этой птицы. От её
пернато-всеобъемлющего горя.
И сколько гнёзд она потом совьёт —
во столько раз дороже будет стоить
гнездо, что опустело в этот день.
В котором был птенец, и вдруг не стало.

Но так — не то, так чушь и дребедень.
Давайте перескажем всё сначала.

Вчера он видел, как лежал птенец
под деревом. Поднял, он, вроде, дышит.
Он взял его домой. Он, как отец,
заботился, чтоб желтоклювый выжил.
Он в блендере в пюре мешал червей,
он даже на работе взял больничный,
птенец в ответ старался жить скорей,
и выходило, в принципе, отлично:
он научился колупать зерно,
пить воду из надтреснутого блюдца.

А птица выла волком всё равно.
И было слышно, как от воя бьются
сердца всех тех, кто слышит этот вой.
Вы слышали вообще, как птицы воют?

Мы перескажем заново с тобой
историю, и всё в ней перестроим.

Вчера он видел, как лежал птенец
под деревом, истошно трепыхаясь.
Деревьев был вокруг огромный лес.
Водились в том лесу и лось, и заяц,
и может где-то даже был медведь,
короче, лес был, в принципе, опасным.
Но было невозможно просмотреть
локальное крылатое несчастье.

Он взял птенца и положил в гнездо.
Назавтра заглянул его проведать.
Ему, увы, совсем не првезло,
и были вовсе не при чём медведи —
была кукушкой мать и не пришла.
Птенец лежал в гнезде комочком пуха.
Не выла птица. Плакала душа
и сердце мимо ритма билось стуком.

Вчера он видел, как лежал птенец.
Он трижды попытался сделать верно.
Но каждый раз он, вроде как, подлец,
и всё благое вышло как-то скверно.
И всё не так, а как — не разобрать,
но птенчик бьётся, просто силясь выжить.

И вот он видит снова и опять:
вот небосвод, а вот гнездо — чуть ниже,
а вот он сам, а вот лежит птенец,
и нужно — ну ведь нужно! — что-то делать.

И тут он понимает, наконец,
что ничего на свете не изменит.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

На третий день она сошла с ума.
Но лучше разберёмся по порядку.

Атаковала улицы зима,
в трубе у почты прятали закладку,
из окон пахло луком, был четверг,
ей было нужно по делам на почту,
забрать письмо. Откуда: Кенигсберг.
Шесть цифр: индекс. Отправитель: прочерк.

Потом она сидела за столом
с дурацкой синей скатертью в цветочек
и не могла насытиться письмом,
и как узор разглядывала почерк.

Там было: я всю жизнь тебя искал.
И для чего ты пряталась так долго?
Там было: я срывался с острых скал,
я мёрз как волк, топчась в холодных фьордах,
я звал тебя, так громко, как я мог,
облазил все углы и щели в мире,
я падал, я вставал, сбивался с ног,
а ты сидела тут, в своей квартире!

Там было: приезжай. Скорей! Я жду!
Я здесь разжег камин, навялил мяса,
достал с небес четвертую звезду
(три предыдущих как-то подугасли,
пока я ждал тебя. Так долго ждал!)

Даю тебе три дня на размышления.
Потом иду с цветами на вокзал
и буду ждать тебя до посинения.

Она не знала, кто он и зачем.
Причём тут фьорды, звезды и камины.
Но этот завиток у буквы «ч»
казался тёплым, близким и любимым.
Она уже не знала и сама,
что думает об этом, если честно.

На третий день она сошла с ума
и с чемоданом вышла из подъезда.

И вот ее встречает Кенигсберг
(а не Калининград, как всяких прочих).
И снова пахнет луком, и четверг,
в руке письмо, в письме тот тёплый почерк,
и вот рука ложится на плечо,
и голос произносит нежно имя,
и так тепло, что даже горячо.

Сошла с ума, решившись быть любимой.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

* * *

Однажды мы уйдём за горизонт.
И (кто бы мог вообще поверить в это?)
наступит нескончаемый сезон
цветущего безоблачного лета.
Нам просто нужно это представлять
в деталях, будто в текстах договоров:
вода пускай всегда +25,
и фикус каждый метр в коридорах,
и горничная — фиг с ним, через день.
И шведский стол. Но главное — чтоб море.
А окна выходили чтоб на тень,
но дверь открой, и солнце в коридоре.

Ещё бы хорошо, чтоб интернет.
Но это, понимаю я, что вряд ли.
Чтоб над кроватью тускло-белый свет,
чтоб книжки перед сном читать в кровати,
чтоб были книжки. Как нам там без книг?
Чтоб фильмы, театры, в записи хотя бы,
чтоб чем-то был наполнен каждый миг
и никогда да не наступал октябрь,
всегда июль (а в непогоду — май),
всегда суббота и примерно полдень.
И чтоб ещё чуть-чуть, и через край,
но вот сейчас — не до конца наполнен.

И чтобы будто счастье — впереди,
но здесь, вот-вот, и топчется за дверью.

Нам не постичь в неведомом пути,
но говорят, что путь у всех — по вере.

[Вениамин Зорин]

Мальвина Матрасова

Столбы за окном

* * *

Едешь прижавшись к стеклу и считаешь столбы.
Громко кричат, продавая несохнущий маркер.
Переживаешь: зелёный трансформер забыл.
Мама жуёт пирожок. Спит под лавкой собака.

Самое страшное горе: забыли сачок
где-то в вагоне (стояли всего лишь минуту).
Бабушка, дедушка, лето и твой рюкзачок.
Целая летняя жизнь впереди — это круто.

Едешь, привычно считая столбы за окном.
Мама осталась, решила, что сам доберёшься.
Выехал утром — на месте окажешься днём.
Бабушка встретит на станции в 2:38.
Самый отчаянный страх, если бабушки нет.
Вот ты приехал и вышел, а некому встретить.
Топчешься в тамбуре, крепко сжимая билет
в потной ладошке ещё остановок за десять.

Едешь. Чем больше столбов — тем печальнее жизнь.
Там, позади, остаётся всё то, что привычно.
Город, трамваи, качели, асфальт, этажи,
лифты, балконы, тарзанка и друг закадычный.
Самое грустное: всё решено за тебя.
Хочешь, не хочешь, садись, вот твоя электричка.
Завтра ты встретишь своих «деревенских» ребят,
а послезавтра забытое станет привычным.

Мимо несутся столбы, их считаешь не ты.
Ты в этот раз не поехал, и мама не против.
Ты поступаешь. Экзамены, планы, мечты —
зассанный тамбур легко это может испортить.
Самое главное — что происходит сейчас.
Ты это чувствуешь и напиваешься летом.
Бабушка как-нибудь годик сумеет без нас.
Нужно проспаться и выучить восемь билетов.

Снова столбы, но считать их вообще недосуг.
Тамбур, гитара, трясёт и баклажка по кругу.
Сколько на этом пути замыкается круг,
вовсе неважно, ведь рядом друзья и подруги.
Бабушку с дедушкой мама решила забрать.
Самое срочное — это помочь перебраться.
Быстро справляетесь. Летние плюс двадцать пять
(или холодно-вечерние плюс восемнадцать)
располагают к беседам, кострам и вину.
Весело, ярко и шумно несутся недели.
Ты почему-то чуть-чуть ощущаешь вину:
бабушка с дедом уехали, но вот хотели?

Незачем ехать, считая столбы за окном.
Там никого, а за домом присмотрит соседка.
Ты отгулял на последнем своём выпускном.
Вырвался в жизнь канарейкой из маленькой клетки.

Самое страшное для канарейки — зима.
Странно узнать, что к зиме календарь непричастен.
Бабушка деда на свадьбу твою не взяла.
Много эмоций для дедушки слишком опасно.

Едешь, считаешь столбы и жуешь пирожок.
В заднем кармане ужасно мешает трансформер.
Смотрит в окно и считает столбы твой сынок.
Громко торгуют целебным лекарственным корнем.
Дедом и бабушкой стали теперь называть
маму и папу. И вышло-то как незаметно!
Где-то в вагоне сачок потерялся опять.
Ровно минуту стоянка, согласно билету.

Сын закапризничал: мол, у меня тут друзья.
Что за каникулы в этой паршивой деревне?
Не понимает пока, что не ехать нельзя.
Ноет, но едет. Так надо, ты точно уверен.
Самое страшное он осознает потом.
Если не ехать — то будет мучительно больно.
Лишнее может уехать забытым сачком,
всё остальное случится, чтоб было, что вспомнить.

Остановились столбы, можно их рассмотреть.
Время завязло и одновременно несётся.
Ты выплетаешь ажурную тонкую сеть
и надеваешь на тонкую палку и кольца.
Этот сачок ты приносишь с собой на вокзал,
зная, что здесь после лета случается осень.
Ты себя мысленно дедом сегодня назвал.

Внук приезжает. Ты ждёшь его в 2:38.

[Евлампия]

Дивувалась зима
Чом се тають сніги,
Чом леди присли всі
На широкій ріці?

Дивувалась зима:
Чом так слабне вона,
Де той легіт бересь,
Що теплом пронима?

Дивувалась зима:
Як се скріпла земля
Наливаєсь теплом,
Оживає щодня?

Дивувалась зима:
Як посміли над сніг
Проклюнутись квітки
Запахущі, дрібні?

І дунула на них
Вітром з уст ледяних,
І пластом почала
Сніг метати на них.

Похилились квітки,
Посумніли, замклись;
Шура-буря пройшла –
Вони знов піднялись.

І найдужче над тим
Дивувалась зима,
Що на цвіт той дрібний
В неї сили нема.

Иван Франко. 27 марта 1880 г.

[zeroman]

Не продавайте Батьківської хати,
Це рай душі, святиня із святинь!
Пройшло дитинство босоноге тут твоє.
Твої батьки, старались, щоб ти жив в достатку,
За що ж ти їхню працю продаєш?!
А скільки вкладено душі у цю хатину,
Де рідне все, від стелі й до дверей...

© Людмила Степанишена

[Евлампия]

Если душу человека
Измолоть на порошок,
Если плюнуть с горки в реку,
И подпрыгнуть на вершок,
Поднатужиться, напрячься,
Отвернуться, не кивать,
И ни с чем не соглашаться-
Можно голову сломать.



Это стихотворение было написано Олегом Далем 28.02.1981 году, за 4 дня до смерти. Он его читал своей хранительнице, жене Елизавете Алексеевне Апраксиной (Эйхенбаум).